Кажется, я схожу с ума.
Он остановился на середине бесконечно длинной лестницы вниз, прижимаясь спиной к каменной стене и судорожно сдавливая пальцами переносицу.
Точно схожу.
Великий Дух…Черта? Что же я делаю?..
Досчитав до десяти, отнимает ладонь и продолжает свой вынужденно-неторопливый и какой-то до дрожи в руках трагический спуск, как будто он идёт на казнь не в роли палача, а в роли осуждённого.
Спускаясь вниз, одновременно поднимается на собственный эшафот, прекрасно то осознавая и не пряча глаза.
Он никогда не был в том подвале. Знал о его существовании, но внутрь никогда не заходил – не было надобности. А теперь вот – возникла…
Боится, непонятно чего, но боится. Самого себя, того, что предстоит сделать. Страх тонет в ненависти, как боль в вине: медленно, незаметно, затмевая сознание, отключая всё ненужное.
Знает, что рука не дрогнет, но всё равно с каким-то недоверием бросает взгляд на собственные пальцы, дойдя до самой последней ступеньки. Мышцы лица уже затекли от несменяемого перекошенного выражения, но ни расслабиться, но куда-то деть его он уже не может.
Все уже знали о желании – нет, требовании – Шораса не вмешиваться. Оставить их наедине, никого не впускать, на крики не реагировать. Терпеливо ждать до конца…каким бы он ни был.
Он шёл с установкой «я убью его». Установка эта уютно обосновалась в мозгу, занимая собой всё.
Ирония судьбы, а, Шорас? Пять лет назад – спасти, а теперь – убить?..
Да каждый из нас один другому жизнь задолжал, чего уж там. А теперь – расплачиваться. Обоим же.
Дверь в подвал тонкая: его шаги и стук трости слышно внутри. Наверное, должно неслабо давить, вместе со всей мрачной атмосферой застенков Наудай.
Не позволяет себе остановиться на пороге, хотя очень хочется.
Мне теперь можно одновременно всё и ничего.
Решительно рванув на себя непривычно тяжёлую дверь, Шорас зашёл в подвал, плотно закрывая её за собой. Запирать нужды не было – куда он денется…
Никого из конвоя в помещении уже не было; он пришёл минут на пятнадцать-двадцать позже, и Лефевр, должно быть, уже извёл себя мучительным ожиданием неизбежного.
Для «камеры пыток» внутри было удивительно чисто и даже светло, хотя окон, понятное дело, не было; глухие стены от пола до потолка. Никаких костей по углам, луж крови на полу и ржавых крюков на стенах – это было бы…слишком.
И – француз. Любезно прикованный к стенке притащившими его сюда.
Интересно, он сопротивлялся?
Руки, задранные высоко над головой и широко разведённые в стороны, за запястья прикреплены к стене. Подарок с сюрпризом: внутренняя поверхность кандалов была покрыта маленькими, но крайне острыми шипами, и была наждачно-шершавой. Дернётся раз – раздерёт себе в кровь запястья. Дёрнется два – будет больно. Дёрнется три – будет очень больно. Если метаться особенно активно, он подозревал, есть даже уникальная возможность перерезать себе вены, но всё равно недостаточно глубоко, чтобы умереть от потери крови.
Стена, ровно противоположная входу; медленно идёт через весь небольшой зал, прикидывая, что крики, должно быть, будут разноситься так же, как сейчас – шаги.
Или, может, кричать от боли – выше твоего достоинства? Я, помнится, кричал. И это я тебе тоже припомню…
Ты ведь не знаешь, что такое боль, Анри, бесчувственная ты скотина. Ты же ничего, чёрт подери, не знаешь!.. «Серый кардинал», действующий чужими руками, ты – терял? Дом, любимых, друзей? Ты знаешь, что такое душевная боль? А физическая? Ты хоть раз представлял себя на месте всех тех, кого ты посылал на смерть в операциях Ориджин, или тех, кого твои люди убивали?
Но ты не переживай, никогда не поздно наверстать. Я тебе с удовольствием продемонстрирую обе стороны этой кровавой медали.
Он остановился напротив, молча всматриваясь в лицо француза: в свою очередь, прочитать шорасовские эмоции, чувства и намерения сейчас не составляло труда, да он и не скрывался. Смотри. Смотри, смотри.
И – разговаривать тоже не забывай.
Давай, облей меня ядом, закидай ехидными комментариями, разведи браваду и покажи, как ты меня не боишься и презираешь. Всех нас. Давай, вперёд, я посмотрю и послушаю, у нас вся ночь впереди. Отрывайся, пока я тебе предоставляю такую возможность, потому что потом отрываться буду уже я.

Отмечено 13.04

- Нет никаких «наших» жизней.
Нет, не было, и не будет никогда.
- Есть моя жизнь. И есть – твоя.
Впрочем, всё равно её скоро уже не будет.
Ни одной из них.
Никак не отводит глаза, впервые выдерживая взгляд так долго. Пристальный, изучающий. Запоминаешь? Запоминай.
«Разрушить наши жизни».
Голос Лефевра отпечатывался в мозгу, как на диктофонной плёнке: дань напряжению и болезненно повышенному вниманию, слуху и зрению, цепляющим каждую мелочь, каждую оговорку.
Видит струйку крови и слега побуревший самый край манжета, и только это заставляет отвести взгляд.
Касается уже почти не заметного следа, и одной рукой разворачивает манжет и тянет вниз, предварительно расстегнув.
Литров крови не будет…всё случится раньше.
Жутко жалеет, что ему не дадут много времени.
Пол аккурат под ногами Лефевра на пару тонов темнее от впитавшейся туда крови; храм-на-крови. Преимущественно человеческой, хотя кровь у них и у мутантов одинаковая по цвету и консистенции. И нет разницы, кому принадлежит скелет. Кости белеют молчаливым упрёком, чтобы потом этим же упрёком желтеть, прежде чем распасться в гнилую труху, смешиваясь с грязью, кровью, пеплом и землёй, и им будет всё равно, какой великий разум управлял ими прежде.
Все мы – смертны, Анри. Одинаково смертны.
Опустив глаза на свои руки, расстёгивает пуговицы рубашки, одну за одной.
- Тебе же нравится говорить со мной, так?
Я ничего никогда не придумываю, слышишь? Я основываюсь на фактах. Порой – на домыслах, но даже они имеют под собой какое-то основание, и, чаще всего, достаточно весомое, чтобы у тебя забегали глаза.
- Так говори. Теперь нам никто не помешает.
Останавливает ладонь в миллиметрах от кожи, примериваясь, как тогда, в квартире Вивиен; кажется, это было пару столетий назад. Вырезать бы твоё чёртово сердце, и сказать, что так и было – никто не заметит разницы. Даже не касаясь, чувствует, как оно бьётся.
Чувство вседозволенности и долгожданной мести пьянит, ударяя в голову сотней алкогольных паров и пузырьков, мешая продумать хоть какой-то план.
Где-то на задворках сознания вкрадчиво мерцает мысль «а что, если…»
Если успеют – они, но не успею – я?
Если всё будет напрасно?
Если ты – выживёшь?
Ведь, вот ведь пропасть, ха, беспросветная пропасть, бурлящая вода в нашем адском котле достигла той точки кипения, после которой остаться должен кто-то один. Или – ни одного.
Конечно, были запасные планы, придуманные наспех, но всё же существующие.
Но Мироздание славилось своим умением путать все карты, коварно ухмыляясь.
Словно придя в себя, он рванул полы рубашки в разные стороны, отрывая те пуговицы, что не успел расстегнуть, не обращая внимания на треск ткани; словно сведённые судорогой пальцы сжались крепче обычного, так, словно делом всей его жизни было вцепиться и не отпускать.
Клинок снова оказался у горла Лефевра, остриём вверх, несильно и неглубоко протыкая кожу под подбородком, ближе к шее; если сейчас с силой ударить по рукоятке, лезвие пронзит челюсть.
Вынуждает ещё сильнее откинуть голову: пусть говорит мало и по делу. Лишние звуки, лишние телодвижения, причинять боль будет всё. Каждый вдох.
- Итак, месье Легат?..
Чуть сильнее давит на рукоятку.
- Времени у нас, полагаю мало – тебя ведь наверняка будут искать.
Руку даю на отсечение, что после нашего свидания в Да Винчи тебя посадили на круглосуточное наблюдение, и сеньор Торрегроса уже сейчас в ярости крушит всё подряд из-за того, что снова не уследил за своим недальновидным подельником. Ориджин же уже ищет тебя, так? В хаэс усилена охрана, никого не впускают и не выпускают, за всеми храмами и любыми местами скопления веспериан следят…мы подняли на уши всех. И всё из-за тебя, всё ради того, чтобы вырвать эту одну-единственную ночь на разговор по душам.
И посему, осознай свою значимость, потешь самомнение и развяжи язык самостоятельно.
- Кто ещё? – впивается взглядом и лезвием. – Кто ещё замешан в управлении Ориджин? Торрегроса, ты…кто ещё?
Время, время.

Отмечено 19.04

Отметив пальцами точку на груди, на пару сантиметров ниже ямочки между ключиц, медленно ведёт лезвие вниз, царапая кожу; достигнув точки, коротко и резко вонзает туда стилет, с трудом сдерживая руку, чтобы не вогнать его по самую рукоятку.
- Я узнал тебя в Да Винчи. И ты это знаешь. И лжёшь сейчас мне в глаза. Я. Ненавижу. Когда. Мне. Лгут.
Передразнивая француза, с напором ведёт лезвие диагонально вниз: первая сторона. Ниже и ниже, до середины ребёр, легко вспарывая податливую плоть и с сухой отстранённостью отмечая тёмную кровь, начавшую заливать живот, пропитывая и безнадёжно пачкая белую рубашку.
Кажется, кончик острия коснулся кости.
В нос бьёт знакомый «давно-не-виделись» запах свежих ран, смертельных и нанесённых тем, кому положено от них избавлять.
Я спас тебя четыре года назад.
На боку с противоположной стороны – старый шрам от той операции после стрельбы в опере; смотрит на него, как художник на картину, узнавая и не узнавая собственную работу одновременно, словно всё, что было, было в другой реальности и не с ним. Не с ними. Под действием алкогольных паров, наркотического опьянения, под неведомым ныне кайфом непричастности и пасторальной мирной жизни с клетчатыми шторками на окнах, в тумане дней, когда можно было делать вид, что ничего не происходит, а если и происходит, то скоро закончится.
Скоро закончится.
Кровь Анри, с бесконечно громким глухим стуком каплями разбивавшаяся о каменный пол – он буквально чувствовал её привкус – вторила его собственной, гулко отдающейся в ушах.
Закончится.
Линия грёз обрывается, приводя в никуда. Сказка завершается в пыточной, главного героя хоронят под печальное и фальшивое подвывание труб, а главный злодей кончает жизнь самоубийством, возвращая в мир равновесие, порядок и торжество добра.
Злобное торжество, триумф, победа. Месть. Кровавая, долгожданная.
Ниже падать некуда, а, Шауг?..
…Анри дернулся всем телом от болезненного укола, со свистом выпустив воздух сквозь сжатые зубы и запрокинув голову назад, будто хотел продавить стену затылком. В запястья тут же снова вгрызлись шипы и он замер, экономя силы, как обжигающая боль будто раскаленным прутом полоснула по груди. Инстинктивно отпрянув назад, вжался в стену и сдавленно зарычал, душа в горле рвущийся крик:
- Не знаю... о чем ты...
- Не знаешь?
Глухо смеётся и останавливает лезвие слева под рёбрами, следя за его путём.
- Вот как? Позволь напомнить.
С нажимом проводит указательным пальцем по разрезу, отгибая края, причиняя боль и пачкая руки в крови.
Под ногами хрустят воображаемые кости униженных и побеждённых; воображаемые ли?
- Повторяю последний раз, Анри. Самый последний, – давит на рукоятку. – Кто ещё?
…Оказывается, шипы - не так больно... В прямом смысле разрываемая плоть причинила не испытанную ранее боль, и как Лефевр ни сжимал зубы, полузадавленный крик все-таки прорвал блокаду:
- Не знаю... проклятье... я не знаю.. - руки от напряжения дрожат и из-под браслетов показались темные струйки.
Смотрит. С бесстрастным равнодушием смотрит.
В голове бухает одна мысль:

скоро
всё
закончится.

Так или иначе.
Он забился так глубоко в свой угол, как никогда до этого, отгородившись от мира, от его чересчур громких звуков, назойливо долбящихся в уши, от резких запахов, от некрасивой картинки, вслушиваясь в себя.
Ты палач ли, Шорас? – ехидно билось на краю сознания мысль-сомнение, и ей не менее ехидно вторило – палач. Взгляни на свой послужной список, он весь в крови, заляпан ею и ею же подписан. Он короче, чем у многих, но длиннее, чем ты хотел бы, да? Сегодня ночью всё равно он пополнится.
…отпусти его, дикой мыслью, отпусти! Он же живой, anrei, он виноват во всём, но в том Великий Дух ему судья.
Отпустить?
Кровь течёт по джинсам вниз; поднимает глаза на искажённое болью и страданием лицо.
Отпустить?..
Кровь за кровь.
Быстро проводит прямую ровную линию по низу живота, не такую глубокую, как на груди, но кровь темнеет и льётся сильней.
Вынув из раны стилет, Шорас встряхнул его в воздухе, сбрасывая капли крови, и коротко, без замаха врезал кулаком с зажатым в нём оружием по челюсти, приводя в чувство.
…от удара голова откинулась назад, и Анри с размаху приложился затылком о стену, от чего у него потемнело в глазах, но боль, огнем заливающая весь торс живо привела в чувство. Колени чуть дрогнули и Лефевр едва не повис, удерживаемый лишь коварными оковами. Встав попрочнее, он тряхнул головой и сверлил Шораса потемневшими от боли глазами, кусая до крови губы.
Вздёрнув издевательски бровь, Шауг уставился на своё отражение в чёрных зрачках.
- Имена.
Третья линия, завершающая треугольник под ключицами.
- Нет... имен... - слов почти нельзя было разобрать на фоне полукрика - полустона, рвущегося из горла француза.
- Вас было двое?
- Я не.. - Анри мотнул головой, не договорив.
- Скажешь, скажешь… – утвердительно процедил Шорас, предвосхищая окончание фразы.
Круг, идеально ровный круг, вырезанный на животе. Солнце с тремя короткими лучами, расходящимися в три же разные стороны.
Ты будешь помнить.
Ты всё, сука, будешь помнить.
Даже после смерти. Каждый крик, каждый вздох, каждую слезу каждого весперианца, что вырвались по твоей вине. Главнокомандующий армией цепных блохастых псов, все эти блохи давно прыгают по твоим отглаженным рубашкам, ты часть их, они – часть тебя, ты виновен в том, что отдавал приказы, они – что их исполняли.
Почему я не убил тебя тогда?
И почему ты не убил меня…на мосту?
Кривит губы: видно, Великому Духу было угодно посмотреть на это маленькое представление. Видно, он заскучал без хлеба и зрелищ. Так вот вам и того, и того, с горкой. Подавитесь, ублюдки. Ты, и все они, кто…а, неважно. Просто все они.
..подвернутые манжеты, казалось, отяжелели от впитавшейся в них крови - из разодранных запястий она уже текла ровным потоком, а Кенар все звался, не зная, куда деться от боли и уже, одурев, не различал, что причиняет большую боль: лезвие стилета, методично и с хирургической точностью кромсающее его торс или терка, сдирающая кожу все глубже всякий раз, когда он метался в безумной попытке хоть куда-нибудь отстраниться. Крик он уже сдерживать не пытался. 
- Чтоб тебя... - конец фразы снова потонул в крике.
Знак Наудай кровил и, должно быть, горел, как тысяча солнц.
Отступив на полшага назад, Шауг вытер руки о собственные штаны, с расстояния проверяя идеальность линий: с его полотном ошибаться было нельзя.
Кричавший «отпусти!» в голове затих. Затихло вообще всё, Абсолютная Тишина, ни криков, ни стонов, ни крови, растекающейся под ногами, ни каменной громады храма над головой, ничего.
- Двое!
И лишь краткое слово, её разорвавшее.
Двое.
Отлично. Прогресс, детка, кричи дальше, я согласен мириться с твоими криками, если они будут оканчиваться нужной информацией.
Подойдя почти вплотную, он нацелил остриё аккурат в середину правого глаза, почти касаясь кончиком зрачка, останавливаясь в считанных миллиметрах.
- Дальше. Имена верхушки.
Приближает лезвие.
- Быстро.
…острие клинка оказывается настолько близко, что сфокусировать на нем зрение уже не удается. Кенар, как завороженный, замер, борясь с инстинктивным желанием в ужасе закрыть глаза, но, как парализованный, не мог даже моргнуть:
- Я... и Сезар... - в надтреснутом хриплом голосе явственно сквозит отчаяние и ненависть. – Все…
Нет, не всё.
Вспоминает больницу. Книгу. Две больницы… «Человеческий фактор».
- Вы были не вдвоём. Мне нужны остальные. Как насчёт Пантеи Леррой? Да или нет?
При упоминании Пантеи Анри встрепенулся:
- Не смей... ее приплетать!
Почти касается стилетом зрачка и медленно повторяет вопрос:
- Да. Или. Нет?
- Ннет…
- Если ты сейчас мне солгал… «Фактор» так или иначе будет подвергнут проверке. И если твои слова – ложь, эта ложь обеспечит мисс Леррой долгую и мучительную смерть. Всё благодаря тебе.
Не отводит руку.
- Где ещё базируется Ориджин, кроме небоскрёба и «Фактора»?
- Больше нигде, - Анри медленно, как-то устало опускает веки, будто у него нет больше сил держать глаза широко раскрытыми.
Не спать.
Он слегка отвёл руку назад и с рычанием полоснул по правому виску: а это тебе за мост. Благодарность за любезно подаренную жизнь – помни мою доброту. Не глаз, так висок, до кости раздирая сталью кожу и мышцы - и отшатнуться, тяжело хрипло дыша, словно это он – там, на стене, в оковах.
Прекрати думать о нём.
Прекрати думать, каково ему.
Он заслужил.
Заслужил.
Теперь и лицо француза заливало кровью; если ничего не сделать, он умрёт от её потери. Хотя бы так.
Так просто? Нет. Совсем не так.
Но теперь это хотя бы знак – дороги назад нет. Отпускать уже некого – здесь почти уже никого не осталось, ни с одной из сторон баррикад. Ни его, ни меня. Только тени, считающие последние секунды до взрыва Вселенной.